Факультет для меня, прежде всего, – возможность преподавать студентам с гуманитарным мышлением, т. е. самим выбирающим область интересов, и широким взглядом на окружающий мир. Затем это общество интеллигентных коллег и особая доброжелательная атмосфера общения.
В стенах университета я слушал лекции студентом филфака, на котором было отделение журналистики, а аспирантом учился Засурский.

Мы в стенгазете «Комсомолия» к Первомаю писали о лучших людях. Перед ней стоял профессор Сергей Иванович Радциг, который в свое время учил Брюсова и считал, что в его стихах «плохая латынь». Мы стояли сзади и слышали, как он бормотал: «Ясен Засурский. Кому он ясен? Мне совсем не ясен». А с редактором стенгазеты (впоследствии и «Комсомольской правды» и даже министром иностранных дел) Борей Панкиным я вместе прыгал с парашютом. Он вспоминал, что тогда он испытал даже больший шок, чем когда неожиданно получил столь высокое назначение.

Среди наших лекторов были корифеи. Марксизм-ленинизм на первом курсе читал профессор Юдовский, который рассказывал: «Когда мы с Лениным…» Он был бундовец, его посадили как «врага народа». Древнерусскую литературу читал академик Гудзий, XIX век – Поспелов, английскую – сам Аникст, испанскую историю – академик Майский. Но по-настоящему запомнились именно как наставники Дмитрий Евгеньевич Михальчи, Николай Семенович Поспелов, Эрнестина Иосифовна Левинтова (испанский язык), Эда Ароновна Халифман (французский язык). Я до сих пор вспоминаю ее, когда открываю словарь на букве К, потому что она учила, что это середина словаря, которая облегчает поиск слов. Испанскому языку нас учила и Мария-Луиза Гонсалес, актриса театра Гарсии Лорки, приехавшая вместе с испанскими детьми в 1936 году. Она плохо владела русским и, кутаясь в шаль, говорила: «Я такая мерзавка».

Я окончил университет в 1953 году еще до наступления оттепели и по распределению попал на работу в Библиотеку иностранной литературы, где расставлял карточки в алфавитный каталог. Быстро понял, что для выполнения нормы нужно брать сразу по тысяче, а не по сотне карточек, что библиотечная обработка книги стоит дороже, чем она сама, что если ее описание попало не на свое место, то это значит – книга навсегда исчезла из библиотеки. Чтобы этого не произошло, нужны четкие правила составления этих описаний и их расстановки. Разработка таких правил привела сначала к защите кандидатской диссертации «Описание книг на иностранных языках для каталогов советских библиотек», а спустя четверть века и к докторской – «Общие тенденции в развитии дисциплин научной информации и коммуникации». Так что это не я выбрал науку, а она меня.

Первым открытием в молодости стало понимание, что мир создан вовсе не для меня и что нужно стараться что-то сделать для него, чтобы занять в нем место. Конечно, «блажен, кто смолоду был молод», но у меня не было Михайловского, и я с первого курса был вынужден зарабатывать на жизнь. Так я рано понял, что работать надо, думая о том, что и зачем ты делаешь. И что о карьере думать совсем не стыдно.
Я стал заниматься библиометрией потому, что она поставила неразрешимую задачу - научиться измерять интеллектуальный труд и, возможно, удастся хотя бы уменьшить вред от ее неправильного использования.

Эта дисциплина создает показатели для измерения труда ученого, научной деятельности учреждения и даже страны: количество книг и статей, влиятельность журналов, в которых они напечатаны, число библиографических ссылок на статьи, различные отношения ссылок и статей и т. п. Первоначально все это облегчало поиск информации, потом стало использоваться для оценки перспективности исследований, а теперь – просто как условие для приема на работу, условие прохождения конкурса, защиты диссертации, получения премии или гранта. Важно не содержание, а количество. С этим и пытаюсь бороться.

Крупные открытия означают научную революцию, ломающую существующую парадигму (по Томасу Куну). Я работаю в нормальной науке, заполняя белые пятна в этой парадигме и больших открытий у меня не случилось. А наивысшим своим достижением считаю создание вместе с Александром Ивановичем Михайловым и Аркадием Ивановичем Черным отечественной информатики. Мы понимали ее не как искусство программировать компьютер, а как науку об информации, сложном идеальном понятии, важном и для журналистов, которые первыми ввели его в русский менталитет сто лет назад.

Сейчас я уже не могу жить один и перебрался в семью сына, а всех собранных и прочитанных книг, даже только по библиотечному делу, книговедению и информатике взять с собой не могу – нет места. Даже для самим написанных книг, переведенных на многие иностранные языки. А как быть с многочисленными книгами других авторов с их дарственными надписями? Но планы у меня есть, хотя понимаю, что времени и сил для их выполнения осталось мало. Хотелось бы довести свой курс лекций «Наукометрия в научной журналистике» до такого состояния, чтобы он стал интересным большинству магистрантов.

«Отличить учебное от научного в университете нельзя, но научное и без учебного все-таки светит и греет, а учебное без научного, как бы ни была приманчива его внешность, – только блестит». Эти слова великого хирурга Николая Ивановича Пирогова на его памятнике представляются мне верными, хотя я встречал хороших педагогов без особых достижений в науке.


В преподавании добиваюсь от студентов понимания существа дела. Не нужно заучивать и стараться запомнить. Если понял, это навсегда останется твоим. А в науке постараться «дожевать» проблему до конца, ничего не оставляя на потом. Кстати, из аспирантов, ставших кандидатами под моим руководством, никто ничего особенно путного не сделал. А из тех, у кого я был оппонентом на защите кандидатской диссертации, многие стали докторами раньше меня.

Особой разницы в поколениях студентов не вижу – они так же талантливы своей молодостью и интересны разнообразием, так же одни способны, другие старательны. Но у нашего поколения была лучше школьная подготовка, мы умели читать не только сюжет, но и фабулу, теперешние этого не умеют, поэтому читать не любят и совсем ничего не читали. Научиться читать можно, придется потратить время и напрячь воображение. Послушайте, как Качалов читает сцену встречи Катюши Масловой с Неклюдовым на перроне станции, а потом прочтите ее и ощутите холодок на спине при крике девочки: «Тетенька Михайловна, платок потеряли!» Или прочтите сцену появления разгромленного Мака из «Войны и мира» и ощутите вместе с Болконским бешенство при шутке его товарищей. Одним словом, учитесь чувствовать не текст, а запах пыли от брички, в которой Кутузов приехал приветствовать полк, пришедший в Аустерлиц. Тогда вы вернете себе исчезающий цивилизационный механизм чтения.