Неоднократно замечено во многих аккумуляторах после длительного использования, что в электролите и на катоде высаживается медь, которой там быть не должно, а если высаживается медь, она может прорасти сквозь сепаратор и вызвать короткое замыкание. В чём преимущество натрия – там можно использовать алюминий, потому что натрий с алюминием сплавов не образует. На катоде и аноде у нас алюминий, и он абсолютно стабилен во всех интервалах потенциала, то есть его можно окислять до шести вольт и с ним ничего не будет. У него на поверхности есть слой оксида или фторида, он надежно защищает металл. Поэтому натрий-ионные аккумуляторы можно хранить в полностью разряженном состоянии – при нуле вольт. Если в ноль разрядить литий-ионный аккумулятор, с ним возникнут проблемы – в первую очередь как раз из-за растворения меди. С натрием такого не будет, поэтому этот параметр многих привлекает, особенно когда речь идёт о его использовании в крупногабаритных приложениях. В общем, этот небольшой нюанс есть, и это одно из известных преимуществ натрий-ионного аккумулятора, но нужно подчеркнуть, что пока натрий-ион максимум в стадии прототипов. Эта технология ещё не производится, не выпускается. Я думаю, что должно пройти ещё 5-10 лет до того момента, когда натрий-ионные аккумуляторы начнут именно использоваться в устройствах. Тогда люди, поработав с ними, окончательно поймут их преимущества и недостатки, в том числе в плане безопасности.

В принципе, все группы учёных, которые занимаются литий-ионом и натрий-ионом, изучают практически одни и те же классы материалов, но каждый, разумеется, вносит в них что-то своё. Если мы говорим, скажем, про пирофосфат, то этим начали заниматься и занимаемся мы, но я вполне допускаю, что наверняка это направление уже развивается где-то ещё, поскольку статья об этом материале хорошо цитируется, у неё много просмотров и скачиваний, и на конференциях после докладов на эту тему всегда задаётся много вопросов. Пока статей по улучшению состава материала не выходило, но явно это появится в ближайшие годы. В целом, ситуация такая, что здесь конкуренция, конечно, очень жёсткая, поэтому в этом смысле работать тяжело, так как весь мир занимается литий-ионными и натрий-ионными аккумуляторами. Я не знаю ни одного химфака и университета, где бы это не изучалось. Внести какой-то свой уникальный вклад, сделать то, что ещё не сделали другие, а к этим другим относятся и Нобелевские лауреаты, и близкие к ним по уровню учёные, с которыми действительно тяжело тягаться, очень сложно; но, в целом, я бы сказал, что наши работы ведутся на том же уровне, что и у зарубежных коллег.

Естественно, поскольку мы – это образовательная организация, а не профильный научный институт. У нас с первого курса любой студент участвует в научной деятельности, особенно, если он активен и ему это интересно. Есть, конечно, такие студенты, которые просто хотят выполнить курсовую или получить диплом. Ты им говоришь: «Сделай вот это, вот это, вот это». Они делают, вы это обсуждаете вместе, дальше либо студент пишет свою квалификационную работу, либо (так часто бывает) руководитель пишет за студента минимум половину диплома, – и до свидания. Однако есть студенты, которым это интересно, они пришли заниматься именно химией. У них возникают идеи, и поначалу они, может быть, не очень правильные и грамотные, потому что ещё мало опыта, не очень высокие знания, но постепенно это приводит к результатам. Например, тот студент, который занимался пирофосфатом, – Илья Тёртов – по уровню уже выше многих защитившихся кандидатов, хотя только окончил шестой курс специалитета. Поскольку он целенаправленно ищет способы решения проблем, всему обучается, во всем пытается самостоятельно разобраться, то наше взаимодействие сводится к тому, что я слегка корректирую его план, говорю, на чём ему лучше сосредоточиться, так как одно должно получиться, а другое, скорее всего, бесперспективно. В итоге, правда, он делает всё, чуть больше внимания оказывая моим предложениям. Такие студенты и аспиранты, в принципе, встречаются; я не знаю, какой их процент, но они есть, в том числе и в нашем коллективе.

Другая проблема – это невысокая эффективность российской науки в, скажем так, пересчете на число ученых. Вечная проблема 80/20: двадцать процентов людей делает 80 процентов всей работы. Это вызывает определенное распыление финансирования и других ресурсов – например, площадей под лаборатории или офисы. Очень многие идут в науку по инерции, отучившись на своих факультетах, но при этом вряд ли их действительно можно назвать назвать учёными. Есть и сотрудники, например, пожилого возраста, которые сейчас работают не слишком активно, если вообще работают, но сидеть на даче на пенсии им скучно – поэтому формально продолжают числиться сотрудниками, приходить на работу. Таких людей хватает и на химфаке, и в любых других местах. В МГУ, например, пытались сделать программу оптимизации численности научных сотрудников в соответствии с эффективностью их работы – но тут же по поводу этого разгорелся скандал, так что особого прогресса здесь, кажется, нет. Де факто, если мы возьмём всех научных сотрудников в России, то сможем заметить, что есть часть активно работающая, занимающаяся наукой, – те самые 20%, – а есть часть более пассивная. Полностью обеспечить потребности всех невозможно, поэтому и возникает ситуация, что, во-первых, происходит распыление средств, но это неизбежно, и, во-вторых, всегда будут проблемы, связанные с перефинансированием каких-то одних отраслей и недофинансированием других. Ну и, конечно, всегда остаются типично российские вопросы: кто как распределяет, кто и почему получает. К счастью, это не касается Российского научного фонда, там всё более или менее прозрачно. Я сам являюсь и экспертом, и получателем грантов, поэтому представляю, как там всё устроено в РНФ, но бывают и другие организации и конкурсы, где при распределении средств возникают определенные вопросы.

Это очень общее понятие. Вот Джон Гуденаф получил в возрасте 97 лет Нобелевскую премию – можно считать, что он вырос большим. Я не считаю, что я уже во что-то вырос. Я просто активно работаю над тем, чтобы сделать что-то хорошее и самому стать кем-то хорошим. Умение вовремя и качественно удивляться в науке очень важно. Когда я был аспирантом, я написал реферат на тему «Случайности в науке». Для этого проанализировал Нобелевские премии по химии за последние 50 лет. Большинство открытий, которые привели к получению Нобелевских премий, были случайными, то есть люди хотели получить совсем другое, но внезапно обнаружили, что у них что-то пошло не так, образовалось что-то совершенно новое. В таком случае 90 процентов учёных пожмут плечами, спишут на какие-то случайные погрешности или, условно говоря, осцилляции мирового эфира, а единицы – ухватятся за это и начнут раскапывать и разбираться, почему получилось именно так, а не иначе. Опять же, где-то в 95 процентах случаев выяснится, что глючил прибор, студент взял неправильный реактив и тому подобное. Однако в 5 процентах ты поймёшь, что сделал что-то новое, и вот такие работы могут впоследствии быть удостоены Нобелевской премии.

В первую очередь, конечно, в России нужно иметь твёрдость духа. Всегда будет очень много проблем, соблазнов сменить область деятельности. Кто-то будет говорить, что ты делаешь всё плохо, надо работать не так, а вот так. Каждый человек, даже если не смыслит ничего в том, чем ты занимаешься, всё равно найдёт, чему тебя научить. Всегда есть проблемы, связанные даже не с финансированием, а чисто бюрократические. Огромное количество времени тратится на вещи, никак с наукой не связанные: постоянные отчёты, заявки, рецензии, какие-то бумажки для очередных отделов, которые вдруг начинают собирать какую-то статистику или ещё что-то. Закупки, комиссии, проверки – все это отнимает кучу времени и жутко раздражает. Это тяжело, да, и здесь важно иметь не только научный склад ума, то есть интересоваться, почему все происходит именно так, а не иначе, но и характер. Так что необходимых компонента, я считаю, два – это любознательность, – то самое умение удивляться, – и твёрдость, сила духа.